Отрывки из Дневника Михаила Носырева, изъятого у него во время ареста и обыска 30 сентября 1943 года.
(1940 год - 24 сентября 1941 года)
Решившись писать эти отрывочные записки, я не ставил своей целью подробное описание жизни моей и поступков, как это делают весьма многие в моем возрасте, но задался целью выяснить сущность и подробные причины моего образа мыслей и моей идеологии, которая является не только для окружающих, но, подчас, и для самого меня непонятной.
Без сомненья, что на развитие и формирование моего образа мыслей имели непосредственное влияние два крупных фактора: 1) воспитание, или, сказать вернее, неполучение систематического воспитания, и 2) это время и политическая обстановка и атмосфера, в которых провожу я свою юность.
Безусловно, что второй фактор имел для меня гораздо большее значение и влияние, нежели первый, ибо нельзя забывать, а в наше время особенно, что устройство жизни личной, прежде всего, зависит от устройства жизни общественной.
Формирование взглядов моих происходило под непосредственным влиянием окружающей меня действительности и уводило в мир недействительный, который я сам пытался создать вокруг себя, и в котором я искал убежища и отдыха от окружающей меня действительности.
И вот, стремясь уйти от действительности, с которой я, конечно, ужиться и смириться никак не мог, я отстал от эпохи предшествующей и не пристал к эпохе настоящей. Да оно так и должно было получиться, ибо со старой эпохой пришлось порвать в силу социально-бытовых сложившихся условий, а с новой эпохой России, эпохой дикого рабства, угнетения бесчеловечного, эпохой страшного морального упадка народа, особенно молодежи, у меня ничего общего быть не может…
По отцу все мои предки — оренбургские казаки. Отец мой Иосиф Тимофеевич Носырев родился в 1882 году в Пречистенской станице, Оренбургской губернии. Детство свое провел частью в родной станице, частью в Оренбурге, где обучался в школе и игре на скрипке. Затем он переезжает в Петербург, где поступает в консерваторию, в класс И.Р.Налбаньдьяна. Для поддержки своего существования он вынужден был играть в Буффе (в театре). От чрезмерной работы на скрипке, будучи на одном из последних курсов консерватории, он получил частичный паралич левой руки. После этого он вынужден был оставить консерваторию и переселился в Уфу. В 1914 году он женился на Надежде Никифоровне Чемодуровой.
В 24 году родился я.
Отец продолжал заниматься музыкой в Уфе. Он перешел на дирижерскую работу. Жили мы очень хорошо. Даже теперь, в 1941 году, я, постольку — поскольку могу, вспоминаю Рождественские и Пасхальные праздники, горькая улыбка появляется на губах моих…
В 29 году отец внезапно тяжело заболел…
В ночь с 20 на 21 января 1931 г. отец скончался…
Хоронили отца очень торжественно. Он был знаменит в Уфе. Я ясно помню и теперь, да и никогда не забуду, последний путь отца от дома до последнего пристанища.
Я ясно помню жуткую и торжественную картину выноса праха его: белый гроб, обитый глянцевой бумагой, темный костюм, костюм, в котором он, может быть не раз дирижировал оркестром, синие сандалии, маленькая беленькая подушка, набитая по его собственному желанию сеном.
Помню ясно, как стоял я у изголовья за несколько минут до выноса тела, как мама сидела напротив меня.
И никогда в жизни не забыть мне момента, в который донеслись из соседней комнаты до ушей моих звуки похоронного марша. И теперь дрожь пробегает по телу моему и, как ни холоден, как ни черств я стал, слезы выступают у меня на глазах.
Отец мой не верил в Бога, но это был один из тех типов безбожников, которые, не веруя сами, не касаются религиозных убеждений других людей. Однако перед смертью произошел в нем переворот: он вернулся к Нему и был счастлив. Я помню хорошо его последнюю беседу со священником. Он исповедовался, причастился, его отпели, правда это совершилось поздно вечером, почти ночью. И эта картина также прекрасно сохранилась в моей памяти, как и многие другие…
Прошло десять с половиной лет со дня смерти отца, но я вижу его перед своими глазами, как живого. Эти строки я пишу в такое время, когда жизнь моя находится каждую минуту в смертельной опасности, и кто знает, удастся ли мне когда-нибудь увидеть то место, ту могилу, в которой покоится человек, память которого для меня священна…
Родился я 28 мая 1924 г. в 4 часа утра в Ленинграде, хотя мое рождение официально зафиксировано в Уфе. Мама, во время появления моего на свет Божий, находилась в Ленинграде, но как только я родился, она уехала с бабушкой в Уфу.
Я часто вспоминаю тот момент, когда скорый поезд подходил поздно вечером к Московскому вокзалу, а я, маленький, незаметно сидел на чемоданах и с любопытством и некоторым страхом смотрел по сторонам.
Теперь нужно было устраивать меня в школу. Был конец сентября, и школы уже работали месяц. Меня повели в районо. Т.к. я умел читать и писать, то меня зачислили в грамотную группу. И вот настал день, в который каждый человек в свое время, раз начав, уже никогда не перестает учиться (либо он учиться сам, либо его жизнь учит).
Меня привели в школу. Толпы ребят, шум, беготня, крики подействовали на меня ошеломляюще. Меня довели до класса и… я с замиранием сердца переступил через порог, поглядывая в коридор через дверное стекло: не ушел ли отец. Подозвала учительница меня к доске и спросила — умею ли я читать и писать? Я ответил. Тогда она предложила мне написать на доске имя и фамилию. Я взял мел и нацарапал. Этим кончился мой первый в жизни опрос и я занял место на свободной парте. Я с любопытством смотрел по сторонам. Вдруг, неожиданно зазвеневший звонок заставил меня вздрогнуть. Началась перемена. Мне стало вдруг почему-то страшно, когда я очутился среди густой толпы незнакомых мне ребятишек. Я забился в угол окна, влез на подоконник с ногами и так просидел всю перемену. Опять звонок и опять я вздрогнул. Коридоры начали пустеть. Но я при всем желании не мог вспомнить дороги в класс и продолжал сидеть на подоконнике. Наконец мальчик, отправленный в поиски, привел меня в класс. На третий день мы освободились часом раньше, и я сумел сам добраться домой. С тех пор меня никогда и никуда и никто не провожал. Между тем, некоторых моих соучеников провожали даже в 8 классе.
Начиная со второго класса я стал заниматься на скрипке на курсах музыкального образования, в классе Аркадия Александровича Хальфана.
До 6 класса жизнь моя прошла тихо, без каких либо существенных перемен. Каждый год переходил я в следующий класс, каждое лето на дачу в пригород.
За годы занятий на курсах мой скрипичный репертуар состоял из следующих вещей: пьесы Данкля, Концерт Зейтца, концерт Аколаи, 23-й Виотти, 7-й Роде, Icene de Balett Берно, 7-й Берно, 22-й Виотти Prelud et All Пуньяни, Concerto Milleter Липинского, 9-й Шпора (2 части), Соната Тартини д. Некоторое количество мелких пьес. Здесь же я стал посещать камерные ансамбли и оркестровый класс (струнная группа). Но когда я перешел в 6 класс, разговор зашел о моем поступлении в десятилетку при консерватории. Меня повели "на показ" проф. И.Р. Налбандьяну, который сильно раскритиковал мою игру, и, признаюсь, не очень обнадежил меня. На следующий день состоялся экзамен. Я приехал с отцом в капеллу (школа помещалась там). Поступающих было много. Я волновался страшно, был бледен. Часа за 3 до экзамена происходила проверка моих слуховых данных и пр. Наконец я вошел в класс, где происходили приемные испытания. Передо мною играла девочка, лет 14-15, концерт Ридинга и довольно коряво. Это придало мне решительности, уверенности и разогнало мой страх. Я играл Prelud et All. До конца мне не дали доиграть и разрешили идти из класса. Коридорные "болельщики" похвалили меня. Я был очень взволнован, и мне не терпелось узнать результат. Но нужно было запастись терпеньем и ехать в Тярлово. Через день отец привез положительный ответ: я был принят в число учеников Музыкальной школы десятилетки ЛГК.
Я попал в 6 «б» класс. Придя в школу десятилетку, я был наивным, простодушным, доверчивым мальчиком… Я занимался в классе Дмитрия Андреевича Румшевича, он много мне дал, особенно в отношении развития и формирования моей музыкальной души. Я переиграл у него: Чаконну Витоли, Балладу и Полонез Вьетана, Концерт Мендельсона, 4-й Вьетана, 2-й Венявского, Albumblatt Вагнера и несколько мелких пьес еще. Заканчивал я школу экстернатом при следующей программе: Бах I Sonate I и II часть. Saint-Saеns - 3-й концерт II и III часть. Кочуров - Ноктюрн. Эрнст - Отелло. Я поступил в класс профессора Ю.И.Эйдлина, но заниматься мне было у него не суждено. Вот последняя страница школьного дневника за 1941. Когда были закончены экзамены и проставлены отметки за 2 последних класса, я написал «Послесловие». Вот оно:
«Этот год оказался против ожидания последним годом обучения в школе. Экстернат и война — вот две причины, которые закончили первый период жизни.
Теперь, когда я пробегаю памятью прошедшее, я несколько изменяю мнение относительно этого периода в жизни человека. Покидая школу, я хотел как можно скорее вырваться из рамок душившей меня окружающей среды, и я не виню себя в этом; но этот период независимо от меня, от моих желаний, оставил в жизни моей неизгладимый след, надо сказать, что печальный и грустный. Я ясно чувствую, что школа не дала мне и половины того, чего хотелось мне получить, и не только хотелось, но и требовалось мне. Да и могла ли она, дать мне то, чего я хотел и требовал!?
Безусловно, нет…
Произвол, и в тоже самое время насилие; видимая свобода и невидимая петля — вот неотъемлемые факторы школы периода большевизма.
И я, не пожелавший плясать под эту дудку, естественно нажил себе врагов, естественно не мог ужиться с окружающей действительностью.
Но в то же самое время, этот период оставил и приятно-грустное воспоминание, как о поре, которая никогда уже не возвратится, как о поре, в которую человек впервые знакомится с жизнью, с миром. Эта пора оставит нежно-волнующее воспоминание о тех пережитых волнениях и беспокойствах, которые и знакомят человека с жизнью.
И вот, вступая на путь жизни, путь трудный, где на каждом шагу столько соблазнов, путь, на котором рассеяно столько похоти, зла, зависти, я должен буду постоянно помнить, что моя задача не уйти, не своротиться с пути Истины, а вечно и неустанно стремиться к Нему, вечно и неустанно повышать и пополнять свои знания, свое образование и не жалеть сил и способностей для дела, которому посвящаю жизнь свою и которое стало для меня святыней»…
В июне (22) началась война. Ее ход описывать не к чему. Ленинград сейчас в ужасном положении, народ мрет с голоду.
4 февраля 1942 года
Февраль — шестой месяц осады Ленинграда. Народ умирает, голод и холод парализует всю жизнь, все средства сообщения и связи не работают, люди лишены самых элементарных культурных удобств: свет, вода, телефоны, газ — все это отошло в далекую область предания. Если пробыть на улице часа 2, то за это время можно встретить десятка два одиночных покойников и несколько телег или машин, заваленных до верха трупами людей. Цены на продукты баснословны, люди едят всякую гадость, начиная от студня из столярного клея и кончая вырезкой мягких частей у трупов. Народ озверел, доведен до полного истощения, до отчаяния…
16 февраля 1942 года
«Кухня — храм, пламя в плите — огонь весталок, повар — верховный жрец; он всемогущ и милостив; он как рукой снимает печаль и воздыхания, утоляет жажду, услаждает любовь»
Увы! Джером не ошибся.
Вся интеллектуальная жизнь людей приостановлена; забота о куске хлеба, о спасении от голодной смерти вытеснили из умов людей все другие мысли и думы. Жизнь превратилась в какой-то кошмарный сон, от которого никак нельзя пробудиться.
На днях побрел я в консерваторию; не дойдя до Фонтанки я увидел лежащего на земле человека. Я подбежал, но поднять его было крайне трудно. Я оглянулся: кругом только женщины. Наконец я обратился к проходившему мимо гражданину и попросил помочь мне. Мы посадили несчастного на его сани и стали расспрашивать об месте жительства. Костенеющим языком он объяснил нам кое-как, что ему нужна какая-то контора, которая оказалась здесь по близости. Мы с трудом затащили его туда. Но там его не узнали и, учинив скандал и не дав даже ему обогреться, нас вытолкали оттуда. Я был возмущен этим до глубины души. Что было с ним делать? Он уже не стоял на ногах. Усадив его вторично в санки, мы, по совету проходивших мимо граждан, повезли его в ближайшую больницу. Я впрягся в санки, а мой помощник поддерживал его сзади. Я был совсем мокр, когда дотащил санки до больничных ворот.
И вот, здесь, я впервые испытал серьезно, что значит слово УЖАС.
Подтащив санки к воротам я приоткрыл калитку и окрикнул. Мне указали дорогу. Я снова потянул веревку, сделал несколько шагов… и остановился, как вкопанный: предо мною была гора трупов, но каких!!!
Я давно привык к ужасным картинам на улицах города, но то, что я увидел здесь, оказалось для меня слишком ужасным, несмотря на привычку и хладнокровие. Это были покойники, которых выбрасывали ежедневно из больницы. Полуодетые, с раскрытыми глазами, ртами, с растопыренными пальцами, полулежащие, полустоящие, сваленные в кучу, почерневшие и посиневшие от холода — они заставили меня содрогнуться. Я даже не могу вспомнить сейчас, какие чувства кроме ужаса, наполнили мою душу, нет их было слишком много, но ужас я ощутил ясно. Да, это именно был ужас, ни страх, ни трусость, ни что другое не овладело мною, ибо что мне могла причинить груда мертвых тел, но ужас наполнил всю мою душу. Я быстро опустил голову, надвинул шапку на брови и кинулся вперед, таща санки. Но я успел сделать всего лишь несколько шагов, как снова груда ужасных тел предстала перед глазами. Как я не заметил ни той ни другой при входе во двор — не знаю. Я кинулся и от этой кучи в сторону и кое-как дотащил санки до приемного покоя, куда нужно было сдать подобранного на дороге человека. Отношение больничного персонала привело меня в ярость! Я, ничего не добившись толком, уложил больного на скамейку и вышел из больницы. Мне снова предстояло пройти между двух ужасных груд мертвых тел, которые на всю мою жизнь останутся тяжким и кошмарным воспоминанием. Я снова надвинул шапку на брови и мелким торопливым шагом прошел ужасную тропинку, следом за моим спутником. Мы пожелали друг другу всего хорошего и разошлись в разные стороны.
Я искал возможность кое-как облегчить свое состояние и пошел в церковь. Это несколько успокоило меня и привело в порядок мысли.
Из церкви я направился к знакомым. Признаюсь, я бы ни мало не удивился, если б за это время у меня в несколько минут поседели волосы.
Когда же, наконец, все это кончится?! Весь этот ужас, весь кошмар, от которого темнеет в глазах и по спине пробегает холод. Почем я знаю, может быть месяца через два, а то и раньше, кто-нибудь не придет в ужас от вида моего трупа, так же, как я пришел в ужас от трупов этих несчастных людей, умерших такой ужасной смертью…
7 апреля 1942 года
Месяц прошел, как я не открывал тетрадки. В сущности в городе ничего не переменилось. По-прежнему народ мрет от голода, от снарядов. Но вот близость весны заставляет думать о чем-то ином или вернее новом. В моей личной жизни никаких существенных изменений нет. Бесконечные и скучнейшие концерты, которые даются ради куска хлеба и тарелки супа; занятия химией, физикой и языками — вот и все, что наполняет жизнь. Несмотря на то, что теперь я стал питаться совсем хорошо, ноги мои слабнут и слабнут и ходить становиться все труднее и труднее. Очень хочется вернуться мне к строгим и регулярным занятиям. Примерно при след. распределении дисциплин: скрипка 5-6 часов в день, рояль 2-2 ? ч. , химия и физика 2-3 ч., литература час-другой, языки ( нем. и англ.) 2-3 ч. Это получается 15 ч.!!! Если вставать в половине шестого и ложиться в 11 часов ( 7 часов сон), то получается 1 час свободного времени! На такое расписание сил не хватит, но ? вполне осуществимы, при условии отсутствия концертов и др. похождений… Хочу спать, закрываю эту тетрадь, мне хочется многое записать, но все нет времени… Опять начались налеты… Удастся ли дожить до конца блокады и чем это кончится. Зря или нет перенес я все это…
27 мая 1942 года
Как много хочется сказать мне сегодня, сказать о всех чувствах, переживания, заботах, радостях, печалях: завтра восемнадцать лет. 18! Это не 7 и не 12 и даже не 16 лет. Кем же я являюсь в 18 лет? Говорят, что человек никогда не может сказать о себе правды. Но, «наедине со своей душой», он может честно рассказать себе о том, каким он себя видит.
Я попробую сделать это, а если доведется прочесть эти записки лет хотя бы через 5—7, я и без помощи других сумею сказать себе, насколько верно я судил о себе.
…надеюсь на Господа моего, он не оставит меня и не даст мне, слабому преткнуться.
Я верующий и таковым останусь до смерти.
Завтра 18.
Что ждет? — неизвестно. Надежда — Господь. Он да не оставит меня, грешного и укажет мне путь истины…
14 августа 1942 года
Август — 12 месяц осады. Изменений не предвидится никаких. За год (23/VIII—41г. до августа 42г.) нервы издерганы страшно. Временами кажется, что уж больше нет сил терпеть.
…августа
| Руфь Громова Лаубе Василий Адольфович Грайэр Луиза, Цицилия, Антонина Ивановна Соловьев Сергей Николаевич Воронцов Георгий Германович |
 |
Погибли зимой 41-42 г. от голода |
20 октября 1942 года
Три необходимые для жизни человека вещи я нашел в Евангелие: это фонарь, костыль и тропинку.
Жизнь — тяжелая штука.
Необходимо добыть денег для покупки Библии (600 р.) (Достал даром).
Четвертый месяц служу в оперетте.
Временами впадаю в совершенную апатию.
Ленинград уже 14! месяцев в блокаде, а конца еще и не видно.
21 октября 1942 года
Удастся ли мне когда-нибудь учиться музыке? И что ждет меня в жизни, что?
18 января 1943 года
18 января 43 г. радио сообщило о прорыве блокады Ленинграда.
С 23 августа 1941 по 18 января 1943 г. осада полная длилась 1 год 4 мес. 25 дней.
Дневник принадлежит мне, мною заполнен и изъят у меня при обыске.
М. Носырев